Дело твое, — ответила я, глядя в пол.

— Позволь поцеловать тебя на прощание…

— Нет!

— …хотя бы поцеловать руку. Как жене моего господина.

— Обе мои руки принадлежат моему мужу, — ответила я, пряча руки за спину.

— Мужу, который купил тебя на год? — спросил Реджи.

— Ты собирался уходить, — напомнила я.

— Но я не теряю надежды, что после развода ты переменишься ко мне. И если не полюбишь, то хотя бы примешь мою любовь.

— Нет, — ответ сорвался с моих губ быстрее, чем я смогла его осознать.

Реджи, уже повернувшийся к выходу, оглянулся:

— Нет? — переспросил он. — Как жестко ты это сказала. А что, Бланш… — он опять приблизился ко мне вплотную, заглядывая в лицо, — не отказываешь ли ты мне потому, что стала графу настоящей женой?

— Тебя это не касается! — вспылила я.

— Я слышал, как он рассказывал о тебе королю. Его величество спросил, какова молодая жена, и милорд с четверть часа расписывал твои прелести. Хвастался, что ты без памяти влюблена в него, даже согласилась принять его проклятие на себя. Неужели, это правда, Бланш?! Ты согласилась носить этот проклятый браслет? Опомнись! Тебе хочется страдать вместо него? Принять на себя его грехи? Чем он тебя завлек? Он страшный человек, ты многого не знаешь…

Гнев охватил меня, и я, тщетно призывавшая себя к спокойствию, больше не могла сдерживаться:

— Это ты не знаешь о нем ничего! Не смей говорить плохо о моем муже, о моих сестрах или еще о ком-то кто мне близок и дорог! Ты сказал, что Ален хвалился нашим браком на год, но я уверена, что он никому и слова об этом не обмолвился. И мучилась, размышляя: почему же Реджи говорил так? Несмотря на очевидное, я все равно тебя оправдывала, думала, что ты заблуждаешься, повторяешь чужие сплетни, потому что переживаешь за меня. Но сейчас ты хочешь убедить меня в том, что это ты — источник этих сплетен. Граф никогда не мог сказать обо мне такого, потому что он уважает меня. Пусть не любит, но уважает!

— Вот что ты думаешь обо мне, — произнес Реджи, бросая на меня взгляд, полный боли. — Что ж, тогда мне и в самом деле лучше уйти.

Что он и сделал, надев шапку и позабыв на столе перчатки.

Немного остыв, я почувствовала угрызения совести. Не слишком ли я поторопились увидеть зло там, где его не было? Реджи посмотрел на меня так грустно, и не стал оправдываться. Ах, Бланш, что же ты натворила!

— Миледи, я принесла вам горячего чая, чтобы согреться, — в беседке появилась Барбетта. Она принесла поднос, прикрытый крышкой и полотняной салфеткой.

Когда салфетка и крышка были убраны, по беседке поплыл чайный аромат — бодрящий, приводящий в порядок и мысли, и чувства.

— Вы еще долго пробудете здесь? — спросила служанка, наливая красновато золотистый напиток в тонкую чашку.

— Сделаю еще два букета и вернусь в замок, — ответила я, делая глоток.

Чай был восхитительно горчим, с долькой лимона и медом.

— Тогда оставите чашку здесь, — кивнула Барбетта, потом вернусь и заберу ее.

— Спасибо, — кивнула я.

Служанка ушла, а я смотрела на ворох ветвей падуба, которые мне предстояло расставить в вазы, и думала о Реджи. Возможно, я была к нему несправедлива. Очень несправедлива. Но зачем он повторяет сплетни? Знать бы, кто их распускает…

Красные ягоды падуба вдруг лопнули и брызнули красным соком. А потом я поняла, что это не сок, а диковинные цветы, которые распускаются прямо на моих глазах, распространяя удивительный, солнечный запах — яркий и экзотический.

Пальцы мои разжались, и фарфоровая чашка полетела вниз. Я проследила взглядом ее полет, потому что она летела очень медленно, но не услышала звона, когда фарфор разбился на тысячи острых осколков. Я вообще ничего не услышала, потому что уши словно заткнули ватой, и все звуки перестали существовать — плеск воды в пруду, шипение углей в жаровнях… Ноги перестали меня держать, и я села прямо на пол, почувствовав неимоверную усталость. Надо только немного поспать, а потом поставить ветки в вазы… Вот удивиться милорд, когда увидит такое волшебство — посреди зимы зацвели ягоды…

Я вдруг поняла, что мыслю какую-то ерунду, потом ощутила щекой холод каменного пола, а потом все погрузилось в темноту. Некоторое время еще могла чувствовать, и мне показалось, что кто-то подхватил меня под мышки и куда-то потащил. Потом стало очень холодно, и я будто полетела, а потом вода залилась в нос и горло, и наступила окончательная чернота.

67

Ален огляделся, высматривая жену. Барбетта, протирая белоснежным полотенцем кружки, сказала, что госпожа графиня составляет букеты в беседке.

— Там теперь так красиво, — говорила служанка, — как на картинке.

— Пойду посмотрю, — тут же собрался туда Ален.

— Может, хотите сначала согреться, милорд? — засуетилась Барбетта. — Я сделаю вам горячего пунша.

— Не надо, обойдусь без пунша.

Спускаясь к пруду, он представлял нежное лицо жены и улыбался, предвкушая ее удивление и смущение, когда он появится на пороге. Как красива она была вчера, как затуманились ее глаза, когда она увидела его гладко выбритым. Стащив перчатку, Ален провел ладонью по подбородку и щекам. Он так привык к бороде, что сейчас временами чувствовал себя голым. Но ей понравилось, он готов был поклясться, что понравилось!

Сбежав по ступенькам, Ален осторожно заглянул в беседку, желая застать Бланш врасплох. Но внутри было пусто. Ворохом лежали ветки с зелеными листьями и красными ягодами, на полу валялись какие-то осколки, на столе стоял серебряный поднос и крышка от него.

Осмотревшись, Ален не увидел Бланш поблизости. Куда она могла уйти? Он мазнул взглядом по расчищенной дорожке до пруда, потом посмотрел на тропинку, ведущую в лес. Куда подевалась эта девица, резвая, как козочка? Он опять посмотрел в сторону пруда и разом похолодел, потому что только сейчас заметил, что у берега тонкий лед был проломан, и в серой глубине, над которой клубились седые патлы пара, виднелось что-то белое, что он сначала принял за колыхание пара — рукав платья, надувшийся под водой пузырем!..

Ален бросился к пруду, на ходу пытаясь расстегнуть ремень, который был застегнут поверх полушубка. У самой кромки пруда ему это удалось, и ремень и полушубок полетели в снег. Мороз сразу прихватил за бока, и по сравнению с ним вода показалась почти теплой. Ломая тонкую ледяную корку, граф добрался до белого рукава, вцепился в него и потянул к берегу. Из серой мглы показалось бледное лицо Бланш с закрытыми глазами, волосы плыли черными водорослями. Рванув девушку из воды, Ален тут же провалился по шею, а тело Бланш обрело тяжесть.

Он плохо помнил, как выбрался на берег, помнил только животный страх — ужас, когда понял, что потерял ее. После воды морозный воздух ударил почище вражеской стрелы, но Бланш осталась к этому безучастной. Ален уложил ее на брошенный полушубок и принялся тормошить, переворачивая с боку на бок:

— Ну же, Бланш, очнись! — бормотал он. — Да очнись же!

Только Бланш в его руках была, как тряпичная кукла, и помертвевшие губы уже приняли серовато-синий оттенок.

Пытаясь привести ее в чувство, Ален сам не заметил, как начал молиться, и чудо свершилось — грудь Бланш судорожно поднялась и опустилась, а потом девушка закашлялась, и изо рта ее хлынула вода.

— Вот так, вот так… — Ален поддерживал ее голову, чувствуя, что сойти с ума от радости — это не так уж и сложно.

Не открывая глаз, Бланш застонала и застучала зубами от холода. На самом графе одежду уже прихватывало льдом, но он даже не замечал этого. Завернув Бланш в полушубок, он взвалил девушку на плечо, как охотничью добычу, и поспешил к замку.

По дороге он несколько раз оскальзывал и падал на колени, но так и не выпустил своей драгоценной ноши. Как назло, слуги разбрелись по делам, и на первом этаже было пусто и тихо. Не разуваясь, Ален взбежал по лестницам, пинком открыл двери своей спальни и положил дрожащую Бланш на кровать. Потом подтащил поближе к постели жаровню и раздул угли.