Графская спальня располагалась на втором этаже, и именно туда нас проводили. Мы с графом вошли первыми, в сопровождении Пепе и трех горничных, а когда остальные гости попытались войти следом, слуга графа встал в дверях с очень недвусмысленным выражением лица.

Гости присмирели, и кто-то из толпы попросил графа передать им подвязку невесты.

— Пепе, не позволяй никому зайти, — сказал граф, хотя такой приказ и был излишним

— слуга и так не собирался никого впускать.

Граф поставил меня у кровати, чтобы было видно тем, кто толпился за порогом, и посчитал нужным подбодрить:

— Ничего не бойся.

Но я не боялась. Мне было известно об этом старинном обычае, я была готова к нему и не видела ничего страшного в том, чтобы снять подвязку и отдать ее гостям. Я уже взялась за подол, но граф меня остановил.

— Не сама, глупая, — сказал он с тихим смешком.

Опустившись на колено, и приподнял подол моего платья. Я ощутила, как его рука скользнула моей щиколотке, поднялась выше, пытаясь нащупать свадебную подвязку. Как странно, что тело мое оказалось таким чувствительным к его рукам. Все во мне словно запело, когда его ладонь прошлась по икре, скользнула по колену и поднялась выше. Наверное, я вздрогнула, когда мужские пальцы коснулись обнаженной кожи повыше чулка. Граф де Конмор это почувствовал, потому что поднял голову и взгляды наши встретились. Серые при дневном свете, при свечах его глаза казались золотистыми, они пленяли, манили, молили о чем-то, но о чем — я не могла понять. Время словно остановилось, а сердце мое принялось колотиться, как безумное.

— Милорд граф совсем забыл про нас, — раздался мужской голос из-за порога.

— С такой женой и я бы про тебя забыл, — с пьяным пылом ответил ему другой голос.

В тот же миг граф рывком стащил подвязку и выпрямился столь резко, что я чуть не потеряла равновесие, едва он отпустил меня.

— Подвязка невесты! — загомонили зрители. — Бросайте ее нам, милорд!

Белая кружевная лента полетела в жадно протянутые руки, а потом Пепе заставил гостей потесниться и захлопнул дверь.

В комнате сразу стало тихо, а звуки праздника — музыка, хмельные голоса, превратились в приглушенный рокот, словно где-то далеко ветер гулял в кронах дубов.

Горничные помогли мне раздеться, распустили и причесали волосы, протерли кожу ароматической настойкой и поднесли ночную рубашку. За ширмой Пепе помогал раздеться графу. Я слышала, как они о чем-то переговаривались, но слов не разобрала, и хотя знала, что наш брак — всего лишь игра, представление, волновалась все больше и больше.

В двери постучали условным стуком, и Пепе отворил. Пришла матушка, а горничные, поклонившись, удалились.

— Я уже была у твоих сестер, — зашептала матушка, перебирая мои распущенные волосы, — и хотя понимаю, что в эту ночь твое целомудрие не пострадает, все равно должна была зайти. Ты дрожишь? Тебе холодно?

— Нет, совсем нет, — я взяла ее за руку и прижалась щекой. — Это от волнения — столько всего произошло…

— Тогда тебе надо отдохнуть, — матушка поцеловала меня в макушку. — А свои наставления я приберегу до следующего раза… Когда они, действительно, понадобятся.

Загасив почти все свечи, матушка и Пепе удалились, и мы с мужем остались одни.

Он вышел из-за ширмы в рубашке и подштанниках, оберегая меня от смущения. Штаны были короткими — лишь до колен, а сапоги он снял, и я увидела, какими мощными были у него икры — этому человеку явно приходилось много ходить. Или… сражаться.

— Дело сделано, Бланш, — сказал граф, падая на одну сторону кровати. — Давай спать, завтра надо выехать пораньше, не хочу видеть утром всю эту пьяную толпу, а они будут гулять до утра, можешь мне поверить.

Стараясь держаться невозмутимо, я улеглась на другую сторону, отвернулась к стене и укрылась до самой шеи одеялом, хотя в комнате было жарко натоплено.

Можно было и спать, но сон не шел. Хотя граф не шевелился, я чувствовала, что и он не спит. Напряжение между нами звенело, как натянутая до отказа струна. Сейчас кто-то затронет ее и…

— Хотел спросить, — подал голос граф, и вздрогнула, хотя и ожидала, что он заговорит. — Что там сказала тебе леди Алария?

Я затаилась, и граф сразу понял причину:

— Наболтала какую-то чертовщину про меня, верно?

— Не все ли равно, что она сказала? — ответила я, не поворачиваясь к нему.

— Выслушала ее, так дай мне возможность оправдаться.

— Вы уверены, что вам надо оправдываться передо мной?

Он помолчал, а потом коротко сказал:

— Да.

— Но вам не в чем оправдываться, милорд. Леди Алария сказала, что очень мне завидует, и что счастье почему-то улыбается замухрышкам, вроде меня.

— Вот ведь язва, — хмыкнул он. — Не могла не укусить. Она и в самом деле тебе завидует.

— Я так и поняла, милорд.

— Все, теперь спать.

Он завозился в постели, устраиваясь поудобнее, и не прошло и четверти часа, как до меня донеслось ровное дыхание — мой муж сладко уснул. Мысленно я похвалила себя за сообразительность. Не стоило ему знать, о чем на самом деле поведала мне Алария.

Она подошла вместе с остальными — чтобы поздравить с венчанием, но, расцеловав в обе щеки, сказала на ухо:

— Прекрасный муж у тебя будет. Ему так нравится причинять женщинам боль… Причинять боль…

Стараясь не шевелиться, я пролежала на одном боку так долго, что занемело все тело. Когда неподвижность стала настоящей пыткой, я осмелилась лечь на спину, а потом повернуться к мужу.

Что Алария имела в виду, говоря о боли? Граф причинил ей боль? Ей — дочери судьи? Он производил впечатление человека властного, но истинного рыцаря. И господин Маффино называл его рыцарем без страха и упрека. Маффино я верила больше, чем Аларии, но на душе все равно было неспокойно. Правильно ли я сделала, что умолчала о настоящих словах леди Аларии? Не надо ли было довериться мужу? Но если Алария лгала, я бы обидела его, а если сказала правду

— что бы он мне ответил? Возможно, правду, только мне не стало бы от этого легче. А в довесок к правде я могла бы получить еще кое-что — например, пару затрещин.

Я смотрела на спящего по ту сторону кровати мужчину и гадала, какой будет моя жизнь с ним. Год — это так долго, и в то же время — так мало…

Де Конмор лежал на спине, подложив под голову левую руку, а правая покоилась у него на груди. Во сне лицо его разгладилось, и морщины были незаметны. Сколько же ему лет? Тридцать? Тридцать пять? Теперь я могла рассматривать его без боязни и стеснения. Я заметила несколько седых волос надо лбом и в бороде. Горбоносый нос с резко вырезанными ноздрями, придавал ему вид хищной птицы — коршуна или ястреба. Губы были алые, четкого рисунка. Мне вспомнилось, как они умеют целовать, и по телу от макушки до пяток пробежал холодок. Что значили по сравнению с этими поцелуями детские поцелуи Реджи! Тогда он коснулся моей щеки, и это было забавно, страшно, но совершенно не волнительно. Почему же меня словно пронзает молнией, когда граф дотрагивается до меня? Невинное прикосновение — когда он погладил меня по щеке у церкви, вызвало во мне бурю чувств и переживаний, а когда он снимал мою подвязку — разве я не позабыла даже о зрителях, для которых разыгрывался этот фарс? В какой-то момент мне стало казаться, что все по-настоящему.

Закричали первые петухи, вторые, а затем и третьи, а я все не могла сомкнуть глаз. Но пока я горела и сердцем, и телом, мой муж спал сном праведника. Вот его точно не терзали никакие сомнения.

«Бедная Бланш, — пожалела я себя мысленно, — ты — лишь игрушка в его руках. Не теряй головы, если не хочешь потерять сердца».

36

Путь до Конмора был долгим — около трех часов, но не особенно утомительным. Снега выпало много, и дорога была уже накатанной — ровной, как зеркало. Карета, поставленная на полозья, ехала ровно, и в ней было тепло, благодаря переносной жаровне. Четверка коней бежала бодро, не сбиваясь с шага. Время от времени я открывала крохотное окошко, чтобы полюбоваться окрестностями и хоть на время забыть о присутствии графа, который ехал в карете вместе со мной.